ПОЭТ

Вугар АСЛАНОВ

П О Э Т

Повесть

памяти
Людмилы,
сестры моей супруги,
рано ушедшей из жизни…

Зафера, мы — все его друзья, приятели — очень любили и не меньше любили его стихи, которые он читал во время наших вечеров, по-юношески устроенных и состоящих только из представителей мужского пола. А самым большим поклонником его стихов был все-таки я.

Зафер любил писать в стиле русских поэтов-декадентов — Блока, Ахматовой, особенно Цветаевой, берущих свое начало у француза Шарля Бодлера. Мне больше всего нравилось одно его стихотворение, написанное в таком же духе, которое было посвящено жизни одной рыбы. Во всяком случае так он красиво описал в нем дно морское и жизнь рыбы на нем, что мне, когда читал или вспоминал его, хотелось самому превратиться в рыбу и жить в глубине прекрасных морских вод.

Зафер был человек тихий, тонкий, отвлеченный от жизни, кроме поэзии мало о чем любил говорить и еще удивлял нас всех, вызывая тем самым еще больше уважения к собственной персоне, своим отношением к женщине. Женщина была для него существо возвышенное, неземное, сверхпрекрасное и чуть ли не святое. Слушая его и то, какие он испытывал к женщине чувства, когда рассказывал о красивых порывах собственной души и о своем умении возвышаться над многими мелочами, также над самой человеческой жизнью с ее страстями, мне даже иногда стыдно становилось за себя, за то, что я не являлся таким и не мог жить как он, понимать и видеть те явления, о которых он рассказывал.

Однажды Зафер все-таки нас, друзей юности своей, покинул, поступив на учебу в прекраснейшем из городов — в Ленинграде. Его уход из нашей жизни мы переносили очень нелегко, часто вспоминали его во время своих мужских сборов, продолжавшихся и после него, но потерявших частично свой вкус и интерес из-за отсутствия нашего друга-поэта.

Однажды я получил от него письмо, в котором Зафер рассказывал о своей жизни в новом городе, о новых впечатлениях, новых стремлениях души, все также, по старому, еще более глубоко, более изящно и красиво. А стихотворение, которое, как он писал, посвятил мне, про сентябрь, вообще потрясло меня. Описывал он в нем приход сентября, когда и лето еще не кончилось, но живет свои последние дни. Каждый день все больше листьев падает с деревьев, хоть это еще и не осень, но она приближается. С одной стороны грустно, что лето кончается, с другой утешает наступление задумчиво-го, печального, красивого сезона, и он ощущает это всем своим нутром:

Я сам стал сентябрем,
друг мой, сам стал…

После этого письма я принял решение собрать деньги и поехать в скором будущем в Ленинград, чтобы все своими глазами увидеть, больше конечно же самого Зафера. Через несколько месяцев действительно удалось набрать ту сумму, которой должно было хватать и на дорогу, и на недельное проживание в Ленинграде.

Никто меня не встретил, сам так хотел, даже не сообщил Заферу, что собираюсь приехать. В аэропорту сел на автобус, ехавший в город и сошел в центре, думая оттуда добраться самому. Рядом находилась метростанция, и найдя в нем пункт милиции, попросил объяснить мне как найти адрес моего друга. Толстый милиционер, подняв голову, с недоверием смерил меня взглядом, как южанина, потом достал из тумбочки карту города и, развернув ее на своем столе, начал объяснять как туда добраться.

Немножко прогулявшись, выйдя из метро, поев две сосиски у маленькой передвиж-ной закусочной на колесиках, к вечеру, как подсказал мне милиционер, сел на трамвай с двумя вагонами и приехал в студенческое общежитие городского университета, находящееся на Васильевском острове. Каково же было удивление и радость Зафера, когда он, на стук открыв дверь, неожиданно увидел перед собой меня. В комнате жил с ним один китаец, который — к моему удивлению, он назвал себя Фомичом — также приветствовал меня тепло и по-восточному с уважительным поклоном. Услышав, что к Заферу приехал человек издалека, комнату заполнили студенты всякого возраста, среди которых большинство составляли юные девочки. Две польки, по имени Божена и Ядвига понравились мне очень, особенно первая, которая всем своим видом подчеркивала изящность, нежность и красоту. Еще одна девушка по имени Ольга предложила мне играть в карты, от чего я не отказался, но очень скоро почувствовал суровый и недовольный взгляд Зафера, направленный на нас. Девушка встала и, извинившись, ушла, особенно не стараясь скрыть свою досаду. Через несколько минут, выйдя в туалет, я увидел ее стоящей у окна в коридоре и курящей. Честно говоря, мне не было особенно интересно, почему она оставила нас, но, борясь с мыслю сказать ей что-то ради приличия или нет, все-таки пройдя мимо нее, спросил:

— Не хотите ли продолжать играть в карты?

Она,  красиво и чуть обиженно образовав губы в виде кольца, выпустила клубок густого дыма и ответила, бросив на меня задумчивый, грустный взгляд через плечо:

— Не заметили Вы разве, как Заферу это не понравилось? – Потом, опять повернувшись лицом к окну, добавила. — Ему не нравится, даже когда женщины курят. Хм, поэт!..

Не найдя ничего, чтобы сказать ей в ответ, я только пожал плечами и пошел дальше. Когда я возвращался обратно, ее уже на месте не было, зато войдя в комнату Зафера, увидел в ней несколько новых девушек. Все вели себя смиренно, хоть и большинство дымили сигаретами, а Зафер рассказывал о том, какими он хотел бы видеть всех женщин, особенно молодых.

— Разве женщине можно курить? — говорил он. — Если от нее вместо нежного, благоухающего запаха будет пахнуть табаком, может ли мужчина влюбиться в нее, ведь в своем воображении он мечтает именно о женственной, естественной женщине, а не пьющей и курящей или же портящей свое лицо всякого рода косметикой. В женщине все должно быть естественно — это и есть ее истинная, природная красота. Потом, если в ней есть душевная красота, она будет выглядеть все равно красиво, то есть это непременно отразится у нее на лице. А если природа наградила женщину красивыми чертами лица, а внутри у нее нет никаких стремлений к духовному росту, то она потеряет свою привлекательность с годами. Если даже кто-то и полюбит ее, то скоро обнаружит ее внутреннюю пустоту, и тогда ее внешность не будет казаться ему прежней и в конце концов он отвернется от такой женщины. Какая же польза от такой красоты, которая никому не нужна и не приносит людям радость и не облегчает им жизнь?

Найдя опять себе место среди посетителей, состоящих теперь из одних женщин, если не считать Фомича, не покинувшего за все это время комнату, и парнишку, приехавшего из Смоленска по имени Олег, и я не без удовольствия стал слушать речь Зафера. Те две польки продолжали сидеть тихо, хотя некоторые из девочек проявили желание дискутировать с ним.

— Если женщина курит, это не говорит, что она лишена уже женственности или же потеряла какие-то другие свойства, делающие ее привлекательной, — сказала одна из них, уже не такая молодая особа.

— При чем она может пить тоже, конечно, с условием, чтобы не злоупотреблять, а курить вообще подходит женщине, даже украшает ее, — хотела также возразить очень маленького роста девушка.

— Если пить или курить столь неестественно для женщины, то почему мужчины часто выражают восхищение, когда видят ее с бокалом в руке или курящей? — поддержала ее красивая девушка по имени Наталья.

В тот вечер дебаты вокруг красоты и женственности продолжались долго, пока, наконец, не стали, извинившись, уходить друг за другом девушки. Зафер был очень взволнован, даже после ухода последней девушки и Олега он не мог успокоиться:

— Нет, я должен объяснить им, что нельзя уничтожать красоту, никто на это не имеет права, ведь она же дается не просто так и принадлежит всем людям, и один человек не в праве пользоваться ею как хочет, красоту обязаны беречь все мы.

Я чуть ли не с восхищением продолжал слушать Зафера, иногда даже приходил в восторг от каких-то его фраз, удивляясь себе самому, почему же собственно мне такие мысли не приходят в голову и никогда о подобном не задумываюсь. Фомич также слушал его внимательно, даже учтиво, но с еле заметным хитрым выражением на лице, которое появляется у людей, знавших и видевших в этой жизни много.

На следующий день мы вышли с Зафером гулять по городу. С моим другом-поэтом мы и в следующие дни ходили по Ленинграду, я все больше восхищался городом на Неве, жалел только о том, что не было белых ночей, о которых я читал и слышал много. Возвращаясь однажды от прогулки, долго стояли на одном из раздвижных мостов, созерцали куски льда, плывущие по реке, как это обычно бывает перед началом весны. Зафер опять рассказывал о женщинах:

— Знаешь, я бы никогда не мог переспать с женщиной, тут же все упало бы в моих глазах, жизнь потеряла бы смысл, а самому может пришлось бы покончить самоубийством, как это делали или пытались делать многие поэты.

— А жениться ты никогда не думаешь, что скажут родители? — спросил я, обес-покоенный услышанным.

— Нет, жениться я не смогу, поэзия, жизнь поэта и семья — вещи несовместимые, а родителям рано или поздно тоже придется смириться с этим.

Тут он начал читать свои новые стихи, которые потрясли меня.

— Настоящая поэзия божественна, у нее нет никаких правил, она не вкладывается не в какие рамки, сколько бы литературоведы и критики ни пытались их возводить, — продолжал потом Зафер в пути, когда мы возвращались в общежитие. — Писать настоящие стихи — это означает приближаться к самому Богу. Не одной науке не удалось и не удастся никогда открыть смысл и разгадку задуманного Богом — божьего творения. Только искусство может приближаться к этому, а вершина всех искусств — поэзия. Только Богом избранные люди могут стать настоящими поэтами, как бы вещателями его тайн на человеческом языке. А женщина — это материал для познания Бога. Женщина — неземное существо, красота, которую она отражает, тоже божественна. И, обманываясь на материальную, видимую сторону этой красоты, ты попадаешь в ловушку — страсть половая к женщине есть эта ловушка, как бы сам Созидатель хочет проверить тебя, устоишь ли ты перед этим соблазном? Если да, то только тогда могут перед тобой открываться возможность ближе понять Бога и то, что зачем этот мир вообще существует. Не устоишь перед соблазном, то станешь, одним из этих многочисленных людей, стоящими далеко от Бога и его дел, в жизни которых очень мало из прекрасного, и она полна страданий у них, а эти несчастные не могут даже понять, откуда они появляются.

Жизнь в общежитии протекала так же оживленно, как и в первый день. Каждый вечер в комнате Зафера и Фомича собирались молодые девушки, приехавшие из разных городов, даже из других стран. Опять Зафер своими речами о жизни, женщинах, красоте вызывал горячие споры, которые не прекращались иногда до полуночи. Олег — один из немногочисленных мужчин, приходивших в эту комнату — как и Фомич, особенно не вмешивался в эти дискуссии, а думал все время о чем-то своем. Только иногда он обращался ко мне с какими-то посторонними вопросами, к примеру, почему в Польше или же в других социалистических странах Европы настолько не любят русских? Делать то же самое, то есть тихо сидеть на стороне и следить за происходя-щим приходилось и мне, скорее всего из-за того, что публика была малознакомая для меня. А как отвечать Олегу не знал, только беспомощно улыбался. В основном он сам и пытался отвечать на свои вопросы:

— Это пропаганда капиталистических стран, а так отчего бы им нас не любить, сколько мы их спасали — от турков в свое время, от немцев  недавно…

Потом он продолжал слушать на волнах радиоприемника, который всегда носил с собой, передачи на разных языках, и к моему удивлению частично понимал многие из них. А Фомич, часто сидя в углу, копался в стопке книг и отвечал на вопросы, если только кто-то  его о чем-то спрашивал. Среди девушек мне больше всех продолжала нравиться Божена, которая также мало вмешивалась в подобные дискуссии, но внимательно всех слушала.

Однажды, придя в комнату Зафера с Фомичом, где и я ночевал в эти дни, девушки сообщили, что на первом этаже общежития началась дискотека. Зафер не хотел идти, но после того как девушки попросили его об этом, согласился, только предупредил, что ни с кем танцевать не будет.

Когда мы спустились вниз, народу там было много и уже играла живая, веселая музыка. Но вскоре ее заменила медленная, задушевная, мягкая мелодия, и молодые, старающиеся как можно более интенсивно прыгать до сих пор, тесно обвили друг друга. Я стоял вместе с Зафером, Фомичом и Олегом в одном углу и, можно сказать, даже не глядел на танцующих. Я продолжал находиться целиком под впечатлением наших разговоров с Зафером, состоящихся в последние дни, и довольно часто старался возродить их в памяти, что в свою очередь вызывало у меня в душе очень теплые, красивые и приятные ощущения. Как бы шумно ни было в этом помещении, все же мне удалось и здесь отвлечься для собственной душевной жизни. Только вдруг какой-то нежный, ласковый девичий голос прервал ход моих мыслей и отвлек меня от глубоких раздумий. Когда, встряхнув головой, я вновь начал созерцать то, что протекало здесь, в нескольких шагах от меня, то увидел перед собой юную, очень нежную особу, с тонкой талией и прямыми, мягкими, очень красиво лежащими волосами до плеч. Вначале я не понял, что же она от меня хотела и, продолжая находится в своих мыслях, с которыми мне так не хотелось расстаться, посмотрел на нее и спросил чуть ли не в недоуме- нии:

— Да?.. Пожалуйста… Что?

Холодность и отчужденность моего голоса, идущего откуда-то издалека, чуть не потрясли ее. Но она, сделав явно заметное усилие над собой, улыбнулась:

— Хотела просто пригласить Вас танцевать. Объявили белый танец… — сказала она почти дрожа.

— Хотите потанцевать со мной? — спросил я и, оглядев самого себя с ног до головы, уставился в ее лицо, то едва заметное в темноте, то ярко освещаемое от мигающего по темпу музыки света.

Мне все еще нелегко было разобраться в том, что же происходило вокруг и дать этому свою оценку. Не зная что же ответить девушке, продолжающей стоять передо мной, склонив на бок голову, невольно стал искать глазами Зафера и нашел его стоящим у окна. Он хоть и был обращен лицом к танцующей толпе, но стоял, прислонив ладонь ко лбу и чуточку опустив голову вниз. Переводя свой взгляд несколько раз от него на танцующих, потом на девушку, а потом в обратном порядке, вдруг будто осенило меня то, насколько происходящее здесь было бессмысленно и надоедливо, а наблюдать за прилипшей друг к другу молодежью стало даже противно.

— Вы извините, у меня нет желания танцевать, — сказал я наконец-то девушке, ждущей от меня ответа на свое приглашение.

Она резким движением маленькой руки закрыла лицо, также резко отвернувшись, быстро удалилась и скоро скрылась от моего взгляда в толпе танцующих.

Вернувшись в комнату, мы с Зафером просидели чуть не до самого утра, отдавшись целиком разговорам о душе. С нами никого в ту ночь не было, если не считать Фомича, который натянул на голову одеяло, пытаясь уснуть, и переворачивался часто с одного бока на другой. Зафер еще прочитал мне строки из нового стихотворения, пришедшие на дискотеке, и настолько они соответствовали состоянию моей собственной души, что мне показалось даже будто я сам их написал.

Кто, действительно, кто из тех,*
кто нас, поэтов, критикует,
воткнул ночи
на кончики своих пальцев
или в сердца?
Кто способность сочинять
в себе несет?

Кто из них, кто каждым годом
настраивается по новому,
увидел нас голодающими,
плачущими, замерзшими в своем одиночестве?

Скажите, кто из вас имел смелость
отправиться в путь неведомый?
или собственный стих,
отражающий душевную жизнь,
за самую высокую башню повесил?

И кто — без приза, без денег
может нашу работу оплатить?

Вот это качество,
в чем толк
нашего существования.
Больше не скажу я ничего.

и вы,
которые, сидя где-то,
судят о качестве
в мире стихов
есть беднота духа и чувств.

Настоящий поэт, в одиночестве своем счастлив.
Но он не нужен вам,
ведь все ваши рассуждения о стихах
он железным ломом критики разрушит.

Хоть Зафер был противником того, чтобы женщины употребляли алкоголь, сам не отказывался от него, как в период нашей юности, особенно в такие задушевные часы, и больше любил шампанское.
Эта была одна из красивых ночей в моей жизни. Я слушал Зафера, глотал из бокала с шампанским и перед моими глазами стояла Божена, которая как бы всем своим существом взывала к возвышенности и невинности.

Через несколько дней мне пришлось покинуть столь полюбившийся мне город и вернуться в свой родной Баку.

Прошли годы и я не мог ездить больше в Ленинград, как бы ни желал этого. С Зафером переписывались часто, он продолжал присылать мне стихи, в которых почему-то грустных оттенков стало преобладать все больше и больше, а потом вдруг перестал отвечать на мои письма. Причину было узнать не у кого, поскольку из наших с ним знакомых я был единственным, кто продолжал переписываться с ним. Я беспокоился, сильно переживал, хотел узнать, что же стало с моим другом, с человеком необычным, ценным не только для меня но и для многих, и не только как поэт. С деньгами в тот период у меня было опять не так уж хорошо, но мне хотелось вновь навестить Зафера и город тот, настолько полюбившийся мне, повидать. В то время я уже работал в одном из строительных трестов нашего города, и одолжив денег у одного из сослуживцев, отправился в Ленинград.

Я прилетел ранним утром, в середине июня, но все ровно было пасмурно, дождливо, а Нева была накрыта туманом. К моей огромной досаде, Зафера я в общежитии не застал, какой-то молодой человек, живший по соседству с комнатой, где некогда жил мой друг-поэт вместе с Фомичом, сказал, что поскольку Зафер сейчас учится на последнем курсе, здесь появляется редко, где и с кем живет, он не может сказать. Тогда я спросил про других знакомых, про того китайца, Олега, с волнением о Божене и Ядвиге. Молодой человек ответил, что Фомич еще в прошлом году окончил университет и уехал в Китай, Олега за неуспеваемость отчислили, что касается тех двух полек, то они здесь, тоже завершают скоро учебу и собираются вернуться на родину.

Я ушел в тот день из общежития с обломанными крыльями и чуть ли не потерял надежду на то что, смогу увидеть Зафера. Несколько часов просидел я на берегу Невы, грустно созерцая ее тихое течение, думая что же делать, если не появится Зафер сегодня. Деньги, которые я имел при себе, не позволяли снять комнату в гостинице или же еле позволили бы снять недорогую комнату на одну ночь. Вдруг я вспомнил, что должен еще передать маленький сверток одному юноше, также теперь учившемуся в Ленингра-де. Чтобы развеять досаду и провести время для того, чтобы позже еще раз спросить о Зафере в общежитии, я решил сей час же отправиться к этому парнишке. Этого юношу тоже не застал по тому адресу, который передал мне его отец. Когда я, еще более разочарованный, собирался уходить и спускался вниз по широким, полуразрушив-шимся ступеням красивого старого дома, случайно встретил пожилую женщину, поднимающуюся наверх, держась двумя руками за подгнившие деревянные перила, которая опять легко признала во мне южанина и догадалась в том, за кем я мог бы придти в этот дом.

— Он сейчас живет по другому адресу, — сказала она, тяжело дыша, и, переведя дыхание, добавила. — Сюда приходит очень редко. А Вы кем ему будете?

— Да, особенно никем, — ответил я, — его отец работает вместе со мной, попросил, узнав о моей поездке в Ленинград, этот сверток сыну передать, — поднял я предмет, который держал в руке, несколько раз завернутый в газету и хорошенько замотанный тонкой шелковой веревкой.

— Соседка знает его новое место, он живет у ее подруги. Я спрошу ее.

Мне пришлось вместе с ней вновь подняться на второй этаж и ждать, пока она не вернулась ко мне с молодой, худощавой, красивой, но кажущейся холодной и разочаро-ванной в жизни и людях женщиной, которую, как не трудно было понять по ее внешнему виду, эта старушка оторвала от хозяйства.

— Вот в этом доме можете найти его, — сказала она мне и на своей мокрой ладони поднесла клочок бумаги с адресом человека, которого я искал. – Сурхай как год живет там.

Потом она, что-то вспомнив, вернулась назад, попросив меня подождать, и пока она отсутствовала, старушка рассказала мне про ее нелегкую судьбу:

— Такая красивая, молодая женщина, а счастья не имеет, к тому же одна. Муж ее бросил, когда она только ребенка родила, потом и ребенок умер, — вздохнув, сказала она, а потом, прищурив глаза, еще раз  внимательно оглядела меня и спросила, хитро улыбаясь, с шепотом:

— А Вы надолго здесь, в Ленинграде, извините, мне кажется, что вы еще не женаты, не правда ли?

— Ну, всего на несколько дней, и не женатый, заметили Вы верно, — ответил я не так уж особенно стараясь скрыть свое удивление по поводу того, к чему же она все это у меня спрашивала.

— Вы знаете, такую женщину днем, как говорится, с огнем не сыщешь: красивая, добрая, отзывчивая, грамотная, хозяйственная. А потом такой у нее внутри жар любви есть, так она ласкова, что мужчина не захочет уйти из ее объятий. Дураком надо быть, чтобы бросить такую женщину. Что вам еще нужно, мужики, не могу понять, неужели ослепли все до такой степени, что такую красоту не замечают.

Я хотел что-то сказать в ответ, скорее всего ради приличия, не разобравшись еще, поддержать сказанное или возражать ей, но она перебила мою еще не успевшую начаться речь:

— Эх, как вы, мужчины, плохо разбираетесь в женщинах.

Тут подоспела та самая молодая женщина и передала мне полный полулитровый стеклянный баллон в целлофановом кулечке:

— Это варенье из малины, сама сварила, очень от простуды помогает, передайте, пожалуйста, Людмиле, моей подруге. Скажите только, пожалуйста, пусть банку не выбросит, и сколько у нее стеклянных баллонов есть, пусть соберет и как-нибудь, лучше через Сурхая, передаст мне, я еще думаю столько варенья сварить.

Поблагодарив от души обеих женщин, я покинул их и начал продолжать поиски того юноши по новому адресу, и действительно на этот раз легко его обнаружил. Он жил на пятом этаже такого же красивого старого дома, без лифта, с очень высокими потолками. Комнаты были также очень старые, к тому же плохо убранные, какой-то еще неприятный запах в них стоял, наверное, из-за того, что давно они ремонт не видели. Но больше всего меня удивило то, что Сурхай оказался знакомым с Зафером и, по его словам, многократно посещал его в студенческом общежитии, когда я решил на всяких случай спросить и у него о моем друге прямо в дверях, сразу после того, как успел передать ему сверток и привет от родителей.

— Давно не поддерживаю связь с родителями, не звоню и на письма их не отвечаю. Надоело, все время одни и те же наставления слушать. А вы, кстати, Зафера откуда знаете? — спросил Сурхай, после того как пригласив меня вовнутрь, привел в неболь-шую кухню и узнал о цели моей поездки.

— Мы с ним очень долго дружили, еще до того, как он учиться в Ленинград приехал.

— Что-то он про Вас мне ничего не рассказывал, — пожал он слегка плечами.

Меня удивляло то, что о моем друге он говорил как о самом обыкновенном человеке, что меня даже задевало. Каждый раз, произнеся имя Зафера, я пытался дать новому знакомому понять, что речь идет о совершенно необычном человеке, непростом и не похожем на остальных. Но Сурхаю, казалось бы, не так уж интересно было это слушать.

— А Вы там у него были, когда-нибудь в общежитии, видели какие там девушки? — спросил он, вдруг резко понизив голос и указывая головой в сторону одной из комнат. — Там сейчас ее мама… — А потом положил указательный палец поперек горла. — Вот здесь уже у меня сидят, что сама, что ее мама. Все им нужно знать, быть в курсе всего, что я делаю, с кем встречаюсь, а главное, не встречаюсь ли еще с какой-нибудь женщиной? А бабуля говорила мне уже неоднократно, что как про другую женщину услышит, тут же выгонит из дома.

Потом он помолчал несколько минут, как бы загрустив, но вдруг будто какая-та жадность блеснула в его глазах; будто он, обрадовавшись вдруг чему-то, хитро улыбаясь, спросил меня :

— А этих полек Вы, наверно, там тоже видели, какие красивые?.. Зафер не дал мне подойти ни к одной из них, я ему говорю, не будешь же ты со всеми с ними спать, что так ревностно их оберегаешь? А он даже слушать не хотел и идти со мной на откровенный разговор тоже боялся. Он хитрый, из себя воображает ангела, а в душе у него черви.

— Вы знаете, Зафер мой близкий друг и очень дорогой для меня человек, я преодолел такое большое расстояние только для того, чтобы его увидеть. И потом я этого не люблю, когда говорят за чьей-либо спиной, тем более если человек мне близок.

— Вы тоже поэт? — спросил Сурхай, как бы испугавшись сказанного мною и скривив лицо.

-Нет, я не поэт, — ответил я резко, смотря ему прямо в глаза, в этот момент напоминающие глаза пойманного зверя.

— Вы знаете я не хотел про Зафера, тем более про Вас что-то недоброе сказать. Я с Зафером тоже давно общаюсь и то, что мне не нравится в нем, это его неискренность и то, что он как будто хочет обладать всеми женщинами.

— О чем Вы говорите? — еле подавляя озлобленность, охватившую меня от невежества этого человека, сказал я, нервозно стерев со лба капли пота. — Отношение Зафера к женщине совсем другое, возвышенное, этим он сам отдает им нечто, в котором те нуждаются. Вам, наверно, этого не понять… — добавил я разочарованно, проведя свой взор по всему его лицу, кажущемуся мне теперь еще менее приятным.

— Ах, возвышенное говорите? Я хоть не поэт, но тоже представляю что это такое, хоть мало верю в то, что в жизни такое может иметь место. Тогда я Вас спрашиваю, почему он, Зафер наш, часами не выходил из комнаты Божены, даже ночью, как замечал я неоднократно, что же они вдвоем по-вашему делали в ее комнате, а? Отдавались, скажете возвышенному?

— Может, она нуждалась в таком общении, может, он хотел чем-то помочь ей, проводя с ней беседу, — старался я спокойно ответить и проигнорировать провокационные вопросы Сурхая.

— Ладно, бог с ними, не мне их судить, единственно, я злился на него из-за того, что он всегда мешал мне сближаться с кем-то из девочек, особенно с польками, которые мне больше всех нравятся. В нашем институте, в экономическом, таких девочек нет. Представьте себе молодых женщин, готовящихся стать в будущем экономистами или бухгалтерами или же экономисток и бухгалтерш, какие они были в юности — и то и другое мало радует душу.

Я с Сурхаем не согласился и сказал ему, что и среди экономисток и бухгальтерш бывают красивые женщины. Он в ответ только вздохнул и ушел на кухню.

Потом Сурхай предложил мне отправиться на прогулку в город, перед этим угостив яичницей и соленым сыром.

Ленинград показался мне на этот еще красивее, может из-за того, что многие места я при предыдущей поездке не успел увидеть. После полудня пообедали пиццой и сметаной в одном из кафе. Потом еще какое-то время бродили по городу и ближе к вечеру, по моей просьбе, зашли еще раз к Заферу. Опять никто дверь нам не открыл, а на стук вышел тот же сосед, давший мне утром некоторые объяснения по существующему положению дел в общежитии.

— Зафер так и не появлялся, — сказал он, досадно разводя руками, — не знаю, может, еще придет, не так уж поздно ведь…

Моей разочарованности не было предела, наверное, сосед Зафера тоже это почувствовал, и, виновато улыбаясь, предложил нам:

— Может, подождете какое-то время в нашей комнате, может, он еще придет.

Я еще не успел ответить, как Сурхай дал ему понять, что предложение нами принято, и вошел первым в дверь, оставив позади меня и хозяина комнаты. В комнате был еще один, небольшого роста, рыжий и прыщавый парень, который казался сильно занятым чтением книги. Посидели тут, сами того не замечая, долго, разговорившись о студен-честве, трудностях с поиском работы после завершения учебы и так далее.

Вдруг, посмотрев на часы, висевшие на стене, над дверью, я воскликнул изумленно:

— Уже одиннадцатый час, а я думал, не больше восьми будет, — и невольно выглянул в открытое окно, — еще кажется светло…

Тут все громко засмеялись и чуть ли не хором спросили:

— Вы, что не видели раньше белых ночей?

Тут я только понял, в чем было дело, это, оказалось, белая ночь наступила. Подойдя еще раз к окну, я посмотрел через нее вниз, в моем поле зрения находились в основном деревья и все они блистали под удивительным сиянием ночи.

— Ладно, и вас, кажется, зря побеспокоили, но дольше задерживаться, думаю, смысла нет, — сказал я наконец-то, подойдя к тому самому парню, который нас пригласил в комнату, и принес ему свои извинения.

Когда мы покинули общежитие, шел мелкий, но густой дождь, наводящий на душу унынье, и меня охватило такое пессимистическое предчувствие, что Зафера я так и не найду и уеду обратно, не встретившись с ним. Тут я попросил Сурхая помочь мне снять одну недорогую комнату в гостинице, на что он резко возразил:

— Вы что, какая гостиница, останетесь у меня, один-два дня, никаких проблем.

— Вы же живете не один, что скажут хозяева дома?

— За это не стоит беспокоится. Люда сейчас за городом, а может бабуля тоже к ней поедет. Кстати, сейчас чего домой идти, тут поблизости есть одно общежитие, от текстильной фабрики, там девушки, конечно, не такие, каких Вы у Зафера видели, но тоже можно общаться. Только хорошо было бы к ним со спиртным идти, а сейчас все магазины уже закрыты…

— У меня шампанское есть с собой, — сказал я, доставая большую зеленую бутылку, которую привез для того, чтобы выпивать с Зафером, из сумки, все это время висевшей у меня на плече.

— А… ах… Бесподобно! — радостно крикнул Сурхай, взглянув на бутылку, теря руки друг о друга. — Теперь мы окажемся, надеюсь, более желанными гостями.

Рабочее общежитие находилось в новом, пятиэтажном здании, куда мы приехали, сев на трамвай. Дверь открыла молодая девушка, очень высокая и стройная, со светлыми, волнистыми волосами и широковатым лицом, обернувшаяся в ситцевый халат, с видом мерзнущей кошки, которую заставили покинуть теплое местечко и выйти в холодную, дождливую погоду на улицу. Увидев Сурхая, она заставила себя улыбнуться:

— А… это Вы!.. Что же так поздно, мы почти уже спали…

— Но, девочки, человек приехал издалека, хочет излить свою душу, разве вы не рады этому? — стараясь разрядить напряжение и придать хотя бы искусственное веселье нашей встрече, Сурхай указал рукой на меня.

Пока она стояла в раздумьях, вышла к нам другая жительница комнаты, в отличие от первой небольшого роста и худая, и, поглядев на нас также сонными глазами, слегка оттолкнула подругу от дверного проема:

— Что ты держишь их в дверях, впусти же вовнутрь, пусть посидят хоть, отдохнут с дороги, согреются.

Пока мы расположились за низким обеденным столиком, стоящим в комнате, та небольшая представила мне себя и подругу:

— Меня зовут Надя, ее Рая, а Вас как, позвольте узнать, с Сурхаем мы уже знакомы.

Я представился и назвал себя, как условились с Сурхаем до того, его другом и сказал, что будто к нему именно приехал. От этого у Сурхая сразу настроение поднялось:

— Чтобы увидеть меня человек такое большое расстояние преодолел, а вы держите его в дверях.

Мы сидели и пили шампанское, закусывая плиточным шоколадом от девочек. Я за все это время, начиная с того, как мы с Сурхаем покинули общежитие, продолжал думать о Зафере, о несостоявшейся встрече с ним, и все время неописуемо огорчался. Вдруг вспомнил какие-то строки, может, не совсем кстати, из стихотворений Зафера, которые он пересылал мне в последнее время письмом, и именно теперь отчетливо почувствовал, как они отражают нынче состояние моей собственной души. И, будто забыв о присутствии других, начал читать их вслух:

Обсыпан весь снегом,
Хорошо, что не огнем.
И не так тесна могила эта,
Как жизнь, что мною прожита.

Потом я вспомнил другие стихи Зафера:

Не дал огня очагу моему.
Но назло миру этому,
В свои меня объятия
Взяла мать моя — Земля.

— Вы что, пишите стихи? — спросила Рая, тем самым напомнив мне, что я здесь не один — о чем я теперь очень сожалел — наконец-то заговорив после долгого молчания, длившегося с нашего прихода в комнату.

— Трогательные, даже немножко печальные, — решила также высказать свою точку зрения Надя.

— Это, наверняка стихи Зафера, — сказал наконец-то Сурхай с иронией, — это он любить говорить о печали. — Сурхай захихикал. – Какие грустные стихи! Ой не могу, держите меня! Прямо душу выворачивает… – Сурхай продолжал хихикать.

А я не обращал на него внимания и какое-то время, окутанный жгучей грустью, молчал, а потом прочел все-таки еще несколько строк от Зафера:

Звезды блистали над землей,
Я тебя как солнце выбрал.
И только ради тебя одной
Тысячи звездам отказал.

Все опять молчали, даже Сурхай перестал хихикать. А я напоследок читал еще пару строк от Зафера:

Ты была одна на поле,
Нарцисс без воды.
Но я поливал тебя еле
Слезой вместо воды.

Все продолжали молчать и после того, когда я эти последние строки произнес.

— Эти стихи написал наш с ним друг, он тоже здесь живет, — я все-таки решил дать некоторое объяснение комнате, также на какое-то время охваченной уныньем и грустью после чтения стихов Зафера, что, может, усиливала еще безнадежность, звучащая в моем голосе, связанная с отсутствием их автора, увидеть которого я теперь особенно не надеялся.

Потом какое-то время опять все молчали; мне показалось, что все хотели бы поменять теперь тему, но пока не находили, о чем говорить. Вдруг все-таки Сурхай заговорил опять живым, как всегда, голосом:

— Девочки, не хотели бы вы с нами за город поехать, сейчас как раз Люда там, а я что-нибудь там вкусное из кавказской кухни приготовлю, скажем, шашлык; мать Люды должна была сегодня к ней поехать, и, скорее всего, мясо тоже купила.

— А когда же? — спросила Рая, взглянув на него с недоверием.

— Можем сейчас прямо поехать, — начал не так уж красиво и хитро хихикать Сурхай. — Поезда еще ходят, если поторопиться, можем успеть…

— Да, Вы что? — опять недоверчиво и недовольно посмотрела на него Рая, — куда в такой час собрались?

— Светло же все ровно, — ответил Сурхай, не переставая хихикать. — Белая ночь на дворе, еще какая красивая поездка может получиться.

— Действительно, может в самом деле поедем за город, завтра суббота, мы не работаем, — хлопнув ладошами, сказала Надя. — А Вы что думаете? — спросила потом она меня, нежно и сочувствующе.

— Я… я.. — не знал в начале как ответить на этот вопрос, тронутый все же проявленным к себе вниманием и даже заботой со стороны этой небольшой, но живой девочки, слегка сбившей меня этим с толку. Но вдруг какое-то безразличие ко всему охватило меня и сказал ей, горестно посмотрев в ее карие, небольшие глазки. — Да мне, вообще-то, все равно…

После меня, Надя с Сурхаем смогли убедить и Раю, и скоро, допив шампанское, все вышли на улицу. Удивительная панорама была на улице; ночь стояла молочная и таинственная как в сказке, город купался в ночном сиянии и многие предметы очень легко различались, даже мелкие волны на Неве можно было заметить. На последний трамвай все-таки успели, на поезд тоже, который унес нас из города и начал двигаться среди деревьев, закрывших нам ночное сияние и наводящих темноту. Мы ехали долго, пока наконец-то не сошли на одной маленькой станции. Мелкий дождь продолжал идти, мы еле различали в темноте дорогу или тропинку, ведущей из рощи, переставляя ноги наугад и часто попадая в маленькие лужи, образовавшиеся кругом. Сияние ночи только тонкими лучами проникало через листья деревьев в некоторых местах, хоть слабо, освещая нам дорогу. А когда выбрались из рощи, вокруг опять засияло. Скоро дошли до одного домика, с небольшим садиком и все, перешагнув через невысокий забор — из-за того, что калитка была закрыта, и в ночное время не так уж было бы верно кого-то выкрикивать, нарушая покой, наверняка давно уже уснувших соседей — подошли к нему. После того как Сурхай несколько раз постучался в окно, вышла к нам женщина, которая несмотря на то, что сейчас переживала годы не первой молодости, сохранила обаяние, особенно ее тонко-сладкий и трогательный голос произвел на меня впечатление. Не так трудно можно было понять, что это была та самая Люда, сожительница Сурхая, к кому он и привел нас. Она держала на руке девочку лет трех, с ярко-синими глазами, светлыми, негустыми и мягкими, как и у мамы, волосами. Хоть время уже было около двух часов ночи, на лице Люды я не встретил никакого смуще-ния, даже, казалось бы, она была рада встрече с нами. Скоро все разместились в небольшой комнате, на маленьком диване и стульях. Сурхай оказался прав, мать Люды действительно в этот день к ней приезжала и уехала обратно, но все-таки мяса свеженького привезла, не успевшего еще замерзнуть, когда она доставала его из холодильника. Сурхай, не теряя времени, тут же приступил к приготовлению шашлыка, как обещал, выйдя под дождь во двор, и собрав немного мелкого хвороста, развел костер. Все мы продолжали сидеть дома и следили за Сурхаем из окна. Потом все-таки Люда с Раей решили приобщиться к нему и поддержать его почин хотя бы своим присутствием. Как мы остались вдвоем с Надей в комнате, она, встав со стула, села ко мне на диван и стала спрашивать меня о моей прежней жизни. Может не так уж охотно, но все-таки я старался подробно отвечать на все ее вопросы. Вдруг она повесила руку мне на шею:

— Вы все-таки какой-то необыкновенный мужчина, на женщин особенно внимания не обращаете, холодны, горделивы, но не надменны, даже где-то просты… Вы вызываете одновременно интерес и сочувствие, а смотреть на ваши глазки создает волнение и тепло на душе… Меня всегда привлекали именно подобные мужчины, которые женщинами не очень-то интересуются. А тот, который готов переспать с каждой, больше достоин презрения. По моему Ваш друг Сурхай именно из таких. Удивительно, друзья, а такие разные.

Я не сопротивлялся и не поддавался ей, не высказывался против того, что она говорила, и не одобрял ее, продолжал только так же сидеть, не двигаясь. Она своими маленькими и тоненькими пальчиками начала тереть мне спину, шею, проводила их по волосам, а потом стала целовать меня. Вначале в шею, потом щеки, пока наконец не добралась до губ. Я так же не отвечал на ее поцелуи, а это, даже казалось бы, ничуть не трогало ее. И она с таким удовольствием и терпением и так долго стала целовать мои губы, еще делала это искусно, без смущений, с умением, что я будто бы даже ожил, но все ровно никакую активность не проявил. Она продолжала целовать меня беспрерыв-но в течение получаса, может даже больше, и остановилась только тогда, когда почув-ствовала возвращение наших ночных попутчиков и хозяйки. А те действительно вернулись с шашлыком, хоть полусырым, но вкусным, а сами, особенно Сурхай, к тому же подмокли под дождем. У хозяйки даже оказалась в наличии бутылка водки, что пришлось совсем кстати, чтобы согреться. Потом мы, кто облокотившись к дивану, кто на стуле, обернувшись всевозможными укрытиями, старыми, рваными одеялами, изношенными пальто и другой одеждой, имеющейся в доме, кое-как уснули или пытались уснуть, и чуть свет покинули эту избушку на лоне природы. Обратно ехали так же поездом, сидя на стоящих друг против друга скамьях. Сурхай всю дорогу что-то беспрестанно рассказывал Рае, а Надя сидела рядом со мной, положив голову мне на плечо.

— Рая, можем сегодня вечером в ресторан пойти, завтра тоже ведь не работаете, -говорил Сурхай, вытянув шею, и глядя на нее с жалким, умоляющим и зависимым взглядом, какой бывает у собаки, когда она ждет чего-то от хозяина.

А Рая молчала, опустив голову вниз, и не отвечала ему. Потом Сурхай еще больше приблизился к ней, и слова, которые он говорил теперь, стало невозможно слышать, редко кое-какие из них доходили до моего слуха.

С девочками прощались на перроне вокзала и отправились к Сурхаю. Надя сказала, что позвонит мне после обеда, если я буду у Сурхая. А сам Сурхай всю дорогу проклинал Раю за то, что не согласилась в ресторан пойти и вообще встретиться с ним. Как пришли в квартиру, где он жил, тут же сняв свою одежду, я лег спать, а Сурхай, перейдя в другую комнату, начал копаться в чем-то, иногда роняя предметы или стуча ими. Скоро я уснул и проснулся только тогда, когда Сурхай, тряся меня за плечо, протягивал трубку с длинным шнуром от телефона, стоящего в коридоре:

— Надя Вас просит.

Вначале я хотел спросить, какая еще Надя, но потом, кажется, полусонно что-то вспомнил про вчерашнюю ночь и сегодняшнее утро и, с вялым движением взяв трубку, ответил томным голосом:

— Да, слушаю..

Поздоровавшись со мной радостно и нежно, она стала рассказывать о том, как ей понравилась вчерашняя поездка за город.

— Что Вы делаете дома, не хотите ль в город отправиться погулять? – спросила потом Надя хитро и весело.

— Нет, кажется, я себя не так уж хорошо чувствую, — ответил я чуть ли не умирающим голосом.

— Ладно уж, как хотите, пока, — сказала Надя, немного расстроившись, и повесила трубку.

— Пригласили бы Вы ее лучше сюда, — сказал Сурхай, громко с досадой хлопнув ладошами и отскочив в сторону. — Она сама к Вам рвется, а Вы бежите от нее…

Я ничего не ответил, потихоньку встал с постели и, одевшись, отправился умываться.

— Увидите, она еще раз позвонит, — крикнул Сурхай мне вслед.
Я опять оставил его слова без ответа, возвращаясь в комнату, и сел в очень старое по виду, как и весь дом и эта квартира, кресло.

— Идемте завтракать, — сказал Сурхай, недовольно взглянув на меня и покачав головой, — я кое-что приготовил.

Не успели закончить завтрак, как опять зазвенел телефон.

— Это Надя, наверно, звонит, — сказал Сурхай, вновь хитро и неприятно улыбаясь, и побежал к телефону.

— Да, — доносился до меня голос Сурхая, — здесь он, ага, сейчас передаю трубку.

Не дождавшись того, чтобы он пришел за мной на кухню, сам вышел в коридор и подошел к телефону:

— Да, Надя, — голос мой сейчас звучал, казалось бы менее холодно, — слушаю.

— Ну, что, отдохнули немножко от вчерашнего, выспались? — спросила она опять нежно и сочувствующе.

— Да, как сказать, вроде бы, — старался я ответить в этот раз бодро и собранно.

— Что вы думаете делать, не проведете же целый день дома? — спросилаНадя с еле заметным упреком и скучающе.

Я, действительно целый день собирался провести в этой квартире и вечером вновь отправиться на поиски Зафера. Это стало для меня возможным еще из-за того, что, как мне сообщил Сурхай, почитав оставленную ею записку, мать Люды вновь с самого утра отправилась к дочери и не так скоро, по его словам, должна была вернуться. И ей я решил это сказать прямо:

— Наверно, целый день никуда не буду выходить, Надя. Только вечером должен кое-куда сходить.

— Хорошо, Вам виднее как распоряжаться своим временем, пока, — сказала она, досадно вздохнув, и вновь положила трубку.

— Слушайте, что Вы с ней все в кошки-мышки играете? Пригласите ее сюда, в холодильнике у меня коньяк есть, как раз выпьете, — сказал Сурхай, тоже почему-то загрустив, и немного промолчав добавил. — За меня не беспокойтесь, пойду я по своим делам, что касается Нади, то она все ровно позвонит.

Потом он действительно собрался уходить, обувшись и накинув легкую куртку.

— Сурхай, куда же Вы, уходить не надо, зачем, останьтесь, я должен вечером Зафера еще поискать, пойдемте вместе.

— Если Ваш Зафер и придет в общежитие, то поздно вечером, а я вернусь к десяти часам. Да, мы можем туда опять вместе пойти.

Тут же снова телефон зазвенел. Сурхай, опять страстно бросился к нему:

— Надя, Вы? Передаю ему.

— Целый день Вы собираетесь с Сурхаем проводить? — спросила она сразу, как услышала мой голос в трубке.

— Нет, он вроде собрался уходить, — ответил я, посмотрев на Сурхая, стоящего в двух шагах и с интересом подслушающего наш разговор .

— А адрес — можете у него спросить — какой, я сейчас в городе, может, сама к вам зайду, коль не хотите никуда выходить?
Узнав адрес у Сурхая, я продиктовал ей тут же, после чего она вновь попрощалась со мной, сказав, что может придет, только не знает когда точно.

Сурхай вновь стал копаться в каких-то вещах в комнате, сидя на корточках, разбирая одежду и всякого рода барахло, принадлежащее, наверняка, ему. При этом часто ругался, только непонятно было кого и зачем он ругает. Но потом, когда я вошел в комнату, все-таки громко сказал:

— Чертова Рая, не согласилась встретиться со мной. Что я такой уродливый? — повернувшись ко мне, вдруг спросил он.

В его глазах я увидел такую жалость и несчастье, что мне стало даже жалко его.

— Не знаю, вроде бы нет, такой обыкновенный, как и многие, — ответил я с трудом, испытывая почему-то большое неудобство перед ним.

— Обыкновенный? Вот и беда в том, что обыкновенный, а женщинам нравятся необыкновенные. Не могу я как Ваш Зафер из себя, Бог знает, кого воображать, я привык всегда говорить то, что мне собственно приходит в голову.

В это время позвонили в дверь.

— Это Надя, уже пришла, — сказал Сурхай, и, встав, скоростными шагами подошел к двери.

Я действительно услышал скоро женский голос около двери, только из-за расстояния не смог определить, принадлежал ли он действительно Наде или нет. Все же через несколько минут она открыла дверь комнаты, где я продолжал сидеть в том же самом старом кресле.

— Как говорится, если гора не к Магомету, то Магомет к горе, — сказала она, вновь хитро улыбаясь и сняв с плеча сумку. — Найдется ли у вас что-нибудь попить, а то жажда меня замучила, пока ходила.

Пригласив Надю на кухню, Сурхай налил ей горячего кофе, поставив одновременно на стол сахарницу и молоко в кружечке. Я тоже налил себе кофе и расположился недалеко от нее. Надя сидела, положив ногу на ногу, и ее не такая уж длинная юбка не скрывала упругие и стройные ляжки, в черных рисунчатых колготках. Сурхай, стараясь быть незамеченным, какое-то время глядел на нее, а потом, вздохнув, сказал:

— Ладно, я пойду, к десяти, наверно, вернусь.

Тут же он ушел, закрыв дверь снаружи ключом, чему я хотел вначале возразить, и хотел было бежать за ним, потом успокоил себя тем, что все ровно до его прихода никуда не собирался уходить.

Мы лежали с Надей в постели голые, как вдруг услышали как кто-то ключом открывает дверь.

— Это Сурхай пришел, нужно встать и одеться, — сказал я ей, дремлющей сладко и беззаботно, и сам прыгнув с кровати, включил свет и начал искать свою одежду.

Я даже ничего не успел на себя натянуть, как неожиданно стала отворяться дверь комнаты. Я голенький бросился к двери, чтобы не дать ей открыться, и, вытащив только до пояса свое голое тело, выглянул из-за нее. К моему большому удивлению и стыду за дверью стояла Люда, и она, увидев меня в таком виде, обо всем догадалась и направилась в кухню. Я попросил Надю быстро одеться, и как только она была готова, мы с ней мигом покинули квартиру. Внизу я посадил ее на такси и, заплатив водителю, отправил в рабочее общежитие. Подумав с сожалением о случившемся, решил вер-нуться обратно, желая что-то объяснить хозяйке и уйти, попросить ее передать еще пару слов Сурхаю. Но Сурхай, оказалось, вернулся раньше меня, который и открыл мне дверь. В квартире царила тяжелая и неприятная тишина, Люда, как мог я ее видеть через открытую дверь, сидела, нахмурившись, на кухне, Сурхай мотался по всей квартире, собирая свои вещи по разным углам в открытый чемодан, лежащий на стуле в коридоре. С ним все было ясно, он собирался покинуть эту квартиру, то есть перестать быть ее сожителем. А что касалось Люды, даже нахмурившись она не казалось злой и в ней все ровно я чувствовал что-то теплое, приятное.
Мы скоро покинули эту квартиру, уходя, я все-таки подошел к открытой двери кухни, чтобы попрощаться с хозяйкой; она подняла только голову и, ничего не сказав, многозначно посмотрела мне в глаза. По дороге я стал спрашивать Сурхая о причине его ухода от Люды, неужели я стал здесь виновником? Он ответил, что давно искал повод уйти от нее, а сегодняшний оказался самым подходящим, когда Люда стала его обвинять в том, что он чуть ли не превратил квартиру ее матери в бордель.

Сурхай еще не успел отказаться от той однокомнатной квартиры, которую он снимал до переезда к Люде. Вот теперь мы держали путь туда, где я его искал вначале.

Когда мы вошли в комнату, я ужаснулся от беспорядка и запыленности в ней; выходило, что за последние месяцы Сурхай не разу сюда не взглянул даже.

— Аренду платил вовремя. Всегда знал, что в один день мне придется уйти от Люды, — сказал Сурхай опять с умным видом.

Потом он взялся делать уборку в квартире и до самого вечера подметал, мыл полы, вытирал везде пыль. Мне, как гостью, он не позволил помогать ему, и мне пришлось за все это время сидеть на деревянной лестнице дома и ждать, когда же он закончит, чтобы вновь начать поиски Зафера.

К моей огромной радости на этот раз мы действительно нашли Зафера в общежитии, в комнате Божены. Увидев меня он вначале растерялся, потом все-таки, придя в себя, бросился обнять на меня.

— Божена, помнишь его, он приезжал к нам несколько лет назад, — сказал он красивой польке.

— Вечар добры, — поприветствовала меня божественная Божена, встав и пожав руку, и дала понять, что помнит меня.

Ядвига тоже оказалась здесь и также радостно и тепло поздоровалась со мной. Стол перед ними уже был накрыт; легкая закуска из колбасы, сыра и масла, с серым круглым хлебом, еще начатая бутылка водки. Как было понятно из одного единственного стака-на, заменяющегося рюмку, Зафер пил один. Увидев это я невольно подумал: вот, воспи-тание Зафера действительно повлияло на девочек. Божена даже не курила, только казалась все время задумчивой, слегка опечаленной, но даже эта грусть, нежная, чувственная, подходила ей, украшала ее лицо и будто даже увеличивала красоту юной польки. Когда Зафер попросил Божену подать еще два стакана для нас с Сурхаем на стол, Ядвига встала сама, слегка посадив рукой подругу обратно на стул, и принесла три стакана, еще один для себя. Выпив она к тому же закурила, а я в свою очередь подумал так: всех все-таки не перевоспитаешь, одну из двух и то неплохо. В комнате горела только одна маленькая лампа, стоящая в одном углу, полутьма придавала наше-му застолью какую-то таинственность и мягкость, что стало еще более усиливаться после водки. Сурхай развеселился и смотрел горящими глазами на девочек. Он пригласил Божену танцевать, но она отказалась, также нежно и грустно тряся головой. А Ядвига встала и стала танцевать с ним, но держала приличное расстояние между собой и Сурхаем. Зафер все говорил, что не может поверить в то, что я опять к нему приехал, оказывается, тоже часто думал обо мне и друзьях наших с ним общих, только в последнее время рука никак не лежала письма писать. Он временами, так же как и раньше, глубоко задумывался, грустно вздыхал и уходил в себя. О таких душевных состояниях он рассказывал мне, что в такие минуты находится в таком месте и на такой высоте, что все окружающее кажется ему очень низким и бессмысленным.

Скоро мне пришлось покинуть Зафера и прекрасных полек и уйти прочь вместе с Сурхаем. Все-таки уходя, условился с Зафером о том, что на следующий день здесь же, ближе к вечеру встретиться с ним.
Когда мы вошли в его квартиру, Сурхай, спросил меня довольным и таинственным тоном:

— Вы обратили внимание на сегодняшнее поведение Божены? — он сел на кровать, указывая мне место на одном единственном стуле.

Я ответил только пожатием плеч, делая вид, будто все это неважно для меня, при этом посмотрел на него так, как обычно смотрят на людей, которым мало доверяют.

— Она беременна, мне удалось это понять, хотя это было еле заметно, Суржай улыбнулся хитро и омерзительно.

— Как это беременна, о чем Вы? — вновь я недоверчиво посмотрел на этого человека, мало любимого своим окружением и часто говорящего некстати.

— Не верите тому, что я говорю? Хорошо, когда-нибудь сами правду узнаете.

Скоро легли спать, я на кровати, несмотря на мои возражения, Сурхай на полу, расстелив большую часть содержимого своего чемодана на нем.
Утром с ним вместе вышли из дома, Сурхай отправился в институт, а я в город, погулять. Я собирался завтра ранним утром вернуться обратно, и хотел провести последний день с Зафером в общежитии. Вчера Зафер не был готов принять меня, извинился, сказал, что ничего не знал о моем приезде. Потом сказал, что сегодня устроить мне ночлег в своей комнате, отправив товарища к кому-нибудь из соседей, имеющему свободную кровать.

Однако вечером, когда я пришел в общежитие к условленному часу, Зафера там не оказалось. Я ждал его, стоя перед окном на лестничной площадке и несколько раз опроверг приглашение Божены и Ядвиги пойти к ним в комнату; девочки часто входили в коридор и сочувствующе спрашивали меня о том, появился ли Зафер.
Я ждал Зафера до полуночи на том же месте, на ногах, а потом все же решил уйти. Стараясь скрыть свою досаду от девочек, попросил их передать Заферу, что пойду ночевать опять к Сурхаю и завтра улечу ранним утром, и жаль что, больше не будет у меня возможности увидеться с ним.

Я пришел к Сурхаю очень подавленным и расстроенным из-за несостоявшейся встречи с Зафером, это состояние ухудшилось у меня в несколько раз, когда я не обнаружил и своего нового знакомого. После того как я несколько раз постучался к Сурхаю, на лестничную площадку вышла та самая красивая, молодая женщина – его соседка. Она передала мне слова Сурхая о том, что, сегодня ночевать он не придет и попросил ее отдать мне дорожную сумку, с которой я приехал.

— Он сказал, что Вы сегодня будете ночевать у друга в общежитии, а завтра должны улететь, — сказала она мне, немного смягчив то самое выражение, не сходящее с ее лица, отражающее разочарованность в жизни и людях.

Я, посмотрев в последний раз в ее глубокие, грустные глаза, тихо вымолвил слова прощания, которые, может быть, были обращены не только к ней, а ко всем — к Заферу, к прекрасным полькам, даже к Сурхаю, и еще целиком к городу Ленинграду, так полю-бившемуся мне, и ушел.

Время было уже около часа, когда я вышел на улицу, не зная куда, к кому идти, где провести ночь, то есть те несколько часов до полета. Встретив одну закусочную, заглянул в нее, на те небольшие деньги, оставшиеся у меня, выпил три рюмки водки, по сто грамм, закусив пирожками с картошкой, правда немножко остывшими, но все же вкусными. Я не был пьян, когда покинул закусочную, и голова у меня была занята мыслями о том, найти какой-нибудь парк и на скамеечке провести ночь. Немного прогулявшись, все-таки опять пришел на берег Невы и найдя одну скамейку, лег прямо на нее, положив под голову дорожную сумку. Рядом не одной живой души не было и такая тишина стояла вокруг, что мне казалось, будто слышно течение реки. Улегшись, я поднял взор на почти светлое небо, с еле заметными звездами, потом направил его на раздвижной мост, напоминающий с такого расстояния опущенные орлиные крылья. Пока я созерцал это, вдруг какая-та безумная радость охватила меня, я стал испыты-вать неописуемую легкость в душе. Теперь даже то, что я остался на улице и некуда, не к кому было мне идти и должен был ждать до утра в таком состоянии, больше не пугало и не тревожило меня. Тут я почему-то вспомнил молодую соседку Сурхая, хотя при наших прежних с ней встречах мне хотелось побыстрее оставить эту женщину из-за ее внушающего мне безнадежность и тоску состояния. Сурхай давал мне свой телефон, общий с ней, и время было уже, наверное, половина третьего, когда я из телефонной будки, которую нашел неподалеку, стал звонить ей и скоро услышал ее сонный голос:

— Да… Кто это?

— Извините, что, так поздно звоню, это тот самый знакомый Сурхая, который сегодня приходил.

— Что-то хотели еще передать для него? — спросила она сухим и недовольным голосом.

— Нет, не совсем так, я хотел бы просто с Вами поговорить, — сказал я,наконец-то, набравшись мужества.

— Со мной, о чем же это интересно?! — спросила она в этот раз с удивлением и даже грубовато.

— Вы знаете, я хотел бы просто встретиться с Вами…

— Со мной, зачем, когда, где?..

— Сегодня же, сейчас, здесь — на побережной.

— Да Вы что, в своем уме, время уже половина третьего ночи… — она явнозаволновалась, сказав это. — Потом какое у меня может быть дело до чужого мужчины, тем более ночью?

— Скажите, пожалуйста, мне, видели ли когда-нибудь Неву, покрытой легким туманом и освещенной сиянием белой ночи?

— Ой, что это на Вас нашло, не понимаю, поздно ночью рассказываете мне такие умопомрачительные вещи?

— Может, встретимся с Вами, посидим на берегу реки до утра и будем созерцать это чудесное зрелище?..

— Пожалуйста, оставьте меня и идите лучше спать, а то завтра на рейс опоздаете.

— Нет, слушайте, пожалуйста, иногда в жизни я сталкиваюсь с ситуацией, в которой я начинаю понимать нечто такое, о чем даже не подозреваю в другое время…

— Вы говорите прямо как поэт, — сказала она в этот раз, печально вздохнув.

— Я хочу быть с кем-то сейчас вместе, поделиться, показать ему эту красоту, которая помогает мне раскрыть красоту в собственной душе…
Я еще не успел закончить, как вдруг услышал ее плач:

— Все… все мужчины сволочи…

После прерванного разговора и несостоявшейся встречи я вновь возвратился к Неве, медленно, слегка опечаленный, но не потеряв то ощущение красоты, какое-то время назад заполнившее мое сердце.
Только под утро, почувствовав холод, проснулся и, поднявшись с остывшей за ночь скамейки, немножко прошагал взад и вперед, чтобы согреться. Нужно было уже, навер-ное, отправиться в аэропорт и полететь обратно в консервативный, но все же родной Баку.

Два года от Зафера никаких известий не было. Я уже потерял надежду на то, что когда-нибудь встречу его. А вот однажды случайно встретил в Баку того самого Сурхая. Поздоровался он со мной холодно, даже сухо и, не дождавшись моего вопроса, сам заговорил о Зафере:

— Слышали, что стало с Вашим другом?

Я, взволнованный от услышанного, ответил, что давно никаких сведений от него не имею.

— Ах, да, тогда Вы много чего не знаете… Хотите расскажу Вам о нем, но это долго…

Я предложил ему спуститься к бульвару и посидеть там где-нибудь. Сурхай вначале не хотел, ссылаясь на то, что болеет и в таком состоянии бульвар не совсем подходящее место для него. Потом все-таки согласился.

Была осень, дул холодный ветер и из-за него на бульваре трудно было встретить людей. Каспий был взволнован; волны, разбиваясь о цементный край берега и будто чувствуя несвободу, тревожно и недовольно отступали назад. Сели мы с Сурхаем на одну из скамей, и он, все больше укутываясь в легкий плащ и ругая бакинский ветер, начал:

— Я все-таки тогда оказался прав, помните, однажды Вам о своих подозрениях на счет беременности Божены рассказывал. И спустя некоторое время после Вашего отъезда это действительно обнаружилось. Зафер ходил мрачный, ни с кем не разговаривал и вот в один день услышали, что они с Боженой, как она успела получить диплом, в Варшаву поехали, там и венчались, а через месяц он обратно в Ленинград вернулся, оставив ее там. Я когда стал допытываться у него об их дальнейших отношениях с Боженой, он ответил мне, что ему нужно было, чтобы кто-то, то есть какая-та женщина жила вдалеке и думала о нем.

— Что же было потом? — начал я тянуть его за рукав плаща с нетерпением, когда Сурхай прервав свой рассказ, закашлял, отвернувшись в сторону.

— Хорошо, дайте мне в себя придти, был и так простужен, теперь из-за этого ветра еще больше заболею, наверно, — еще покашляв и побив себя в грудь, он повернулся опять ко мне. — Прошел после этого год, Зафера я совсем мало стал видеть, знал только, что дела у него шли неплохо — в одном из литературных журналов Ленинграда часто стали его печатать, лестные слова о нем писать, куда он и устроился позже работать, а попадался мне все реже и реже. Но все-таки один раз сам меня нашел и попросил помочь ему с визой. Одна моя знакомая занималась тогда подобными делами и вскоре она смогла открыть ему визу в Польшу. А как Зафер сообщил мне, Божена перед этим уже девочку родила и он хотел теперь и ее навестить и дочку повидать. В то время на Варшавском базаре простыни и советские механические часы хорошо продавались, и по моему сове-ту он взял с собой несколько простынь и пару часов, чтобы дорогу окупить и Божене с ребенком подарки какие-нибудь сделать, продав их. А с ним еще один из университет-ских ребят поехал, Вы его тоже видели, он в соседней с ним комнате жил, Гришой его звали, невзрачный, прыщавый парнишка. Так они вместе поехали, а что с ними, то есть с Зафером случилось в Польше, это он, Гриша, вернувшись, мне рассказал, который стал свидетелем всего… Может, все-таки пойдем под деревьями сядем, а то на берегу совсем холодно, — чуть ли не умолял меня в этот раз Сурхай, на что я, хоть и неохотно, все же согласился.

-Так, слушайте, что же было дальше, — продолжал Сурхай, как только мы поменяли место и расселись под деревьями, растирая грудь обеими руками. — Они, как мне позже Гриша рассказывал, вместе благополучно добрались до Варшавы, и торговля у них тоже вроде шла неплохо, как тут Зафер решил позвонить однажды утром Божене. А она с родителями не в самой Варшаве, а где-то в семидесяти километрах от нее живет. Позвонил Зафер, хотел обрадовать ее, сказав, что приехал, несколько дней торгует на Варшавском базаре и как закончит последние вещи, тут же появится с подарками для нее и ребенка. Тут Гриша рассказывал о том, как радостно возвращался Зафер в то утро, позвонив Божене и целый день ему о ней рассказывал, вспоминая красивую польку. Только вечером, когда они и вроде бы уже собирались покинуть базар, на нем появилась какая-та толпа, и, как опять рассказывал Гриша, все-таки они скоро узнали саму Божену, возглавившую ее. В одной руке она держала маленького грудного ребен-ка, а в другой палку, чем были вооружены и другие люди из толпы, которая, как оказалось, состояла из родителей и родственников Божены. В тот день они избили Зафера прямо на базаре, порвали на нем пиджак, отняли и попортили все его товары, еще забрали у него паспорт и деньги, а самого увели силой. Гриша, бедный, только наблюдал за этим, помочь ему не смог, тут потом даже и полицейские подошли, кото-рые также не смогли помешать этой публичной расправе над Зафером — родственники Божены быстро смогли отделаться, что-то объяснив им. Гриша встретил Зафера еще раз через три дня, прямо в поезде, когда обратно возвращался в Ленинград. Как оказалось, Зафер сбежал от своих злосчастных родственников, оставив однако при них свой паспорт, деньги и порванный пиджак. Эти родственники требовали от него, чтобы он в Варшаве остался, устроился на работу и содержал свою семью, но Зафер этого не хотел. И как опять Гриша рассказывал мне, ему, Заферу, чудом удалось пересечь польскую границу без паспорта и добраться до Ленинграда без билета; ему все же поверили, когда он рассказывал пограничникам и кондукторам о постигшей его беде. Потом я Зафера сам встретил, когда он стал сближаться с одной немолодой женщиной, чтобы остаться в Ленинграде, зарегистрировав с ней формальный брак. Ведь по зако-нам Польши, отношения узакониваются только одним брачным контрактом и ничего в паспорт не вносится, тем более его тогда отняли у него и он смог получить новый. Зафер рассказывал мне, что его отношения с этой женщиной тоже формальные. Какое-то время мы с ним часто встречались, часто он сам меня находил, советовался в каких-то делах, одним словом, был неузнаваем. Потом я понял, что он все-таки жил с этой немолодой как с женщиной тоже, что можно было чувствовать в их отношениях; как бы Зафер ни старался скрыть это, она выдавала эту близость в своем обращении с ним. Я несколько месяцев как завершил учебу и вернулся в Баку, оставив Зафера там, но неожиданно встретил его здесь, который к моему удивлению еще меня и на свадьбу пригласил. Из-за того, что по паспорту был он официально женат на той самой женщи-не из Ленинграда, заключил в этот раз религиозный брак, в котором документ не понадобился. На одной очень красивой восемнадцатилетней на этот раз женился, юной и невинной. Я не удержавшись прямо в день свадьбы спросил у него, будет ли он этой девице что-то рассказывать о других своих женах и дочери в Польше, на что он ответил утвердительно, но только не сразу, а со временем. Это было где-то месяц назад, и спросил я у него про Вас, когда не видел на свадьбе среди гостей, на это он даже не ответил. Потом он отвез юную жену в Ленинград, квартиру там, говорил, какую-то снял, чтобы с ней жить.

Сурхай тут опять стал жаловаться на погоду и попросил меня вместе покинуть бульвар:

— Пойду лягу, сестра должна сегодня в дом родителей придти, она медсестрой работает, знает как простуду лечить… Да, что еще хотел о Зафере сказать, по-моему он давно стихи не пишет, хотя продолжает в том же журнале работать, но уже не поэт..

Бад Камберг, 2000

 

______________

* Стихи Рудольфа Каммлера, Явера Гасана и Алирзы Оздемира в переводе автора соответственно с немецкого, азербайджанского и турецкого.

Оставить комментарий или два